Душа моя кирза…
(Чекунов В. В. Кирза. – М.: Издательство «Популярная литература, 2008. — 252 с.)

«Кто испытал раз… это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам человека, … кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо…, тот уже поневоле делается как-то не властен в своих ощущениях»
(Ф. М. Достоевский)

Эх, не с того начал я читать эту книгу, — с послесловия!.. То есть, заранее узнал, чем все там закончится для повествователя=во многом автора. Поверх низких крыш казарм светил мне, читателю, другой горизонт его жизни, — последующий. После срочной Вадим Чекунов закончит-таки универ, уедет в Китай преподавать русский, женится, — короче, все у него будет тип-топ.
Н-да, если б я приступил читать с первой страницы, всё выглядело бы в книге… тягостнее, что ли, кромешней.
Тягостнее, чем у Л. Карелина в его «Стройбате:?.. Кромешней, чем в «Казенной сказке» О. Павлова?.. Думаю, даже чернушней (по сути), чем в «Штабной суке» В. Примоста. Потому что все перечисленные вещи, по мысли их авторов, — итоговые. Гниение армии («дедовщина») и агония советской империи (на разных этапах ее разложения) в них совпадают. Казарменный декаданс там есть уже конечная точка распада, за которым должно же начаться что-то совсем другое. Лучшее?..
Прошло лишь 15 лет, и вот является «Кирза» Вадима Чекунова, который говорит просто и убедительно, с равнодушием бывалого «дедушки»: «Так было — так будет! Ясно, бля?»
Изменившийся идеологический ландшафт последнего десятилетия ставит повесть Чекунова в ряд текстов, которые нашу жизнь не критикуют (с надеждой на лучшее), а констатируют (с жесткой убежденностью выжившего и приобщившегося, разделившего эту истину).
В который уже раз убеждаешься: все эти эмо, готы и прочие хиппари — заемная клоунада. Подлинная народная (и молодежная тож, и вообще маскулинная; и политическая как результат конечный) субкультура российская — армейская и уголовная. Они так сходны даже по сленгу сейчас, а суть у них всегда была одна: навыки выживания в условиях рабства.
Дикий (либерально-государственно-олигархический) капитализм лишь подтвердил это, утвердил это и расписался как законный наследник в получении.
Запредельная популярность дурашливого сериала «Солдаты», который перекрыл рейтинги самых хитовых спортивных матчей (причем на всем пространстве бывшего СССР!) говорит о том же: армейская субкультура — своя, родная для огромной части «наших людей», и сущностная для страны в целом.

*
Кстати, сериал я помянул неспроста. Своими средствами дурацкого шоу он делает то же, что серьезная, умная и честная книга «Кирза» — своими: реабилитирует армию. Чекунов убежден: «Престиж армии надо возвращать. Это нелегко будет сделать после многолетнего поливания грязью. И одними ура-патриотическими киношками и сериалами здесь не обойтись».
Это мы читаем на стр. 248. А на стр. 117 любуемся такой вот картинкой с натуры:

« — А ну-ка, кони, веселей поскакали! — бежит чуть позади строя Воронцов. — Задорно бежим! Радостно попердывая!
Мы уже знаем, что делать. Просунув язык между зубов, изображаем пердеж. Особенно громко получается у толстого Кицы — оказывается, на гражданке он играл на трубе.
Пара встречных офицеров — не наших, пришлых, с Можайки — останавливаются, разинув рот.
— Не слышу ржания! — кричит перешедший на шаг грузный прапор.
— Иго-го-бля! — отзывается взвод.
«Можайские» смеются, один из них крутит пальцем у фуражки.
Знай наших, бля. Взвод охраны бежит. Кони скачут.»

Тянет вспомнить «птицу-тройку» и как она там распугивает (а здесь и распукивает) народы и государства. И нужды нет, что в коляске мелкий плут Чичиков (там) — и прапор-эстет, подбирающий солдат в команду по «лошадиным» фамилиям (тут)…
Впрочем, не хочется изойти здесь дежурным «демократическим» бздежем по поводу унижения человеческого достоинства, «сверху донизу все рабы» и т п. Всё это в России — сотрясание воздуха. «Кирза» стала бестселлером (в том числе и умело раскручиваемым) не только потому, что она беспощадно точна и честна, она именно месседж нам всем (и наш месседж самим себе, знак времени?): «Так было — так будет».
Своя сермяжная (кирзовая) правда в этом есть, и она подхвачена массовым читателем, для которого это все — реальный опыт и нормальная жизненная философия, и никакой другой он не знает и знать не хочет.
Вадим Чекунов — филолог. Он-то как раз преотлично знает, к какой традиции примыкает его книга. Не раз поминаются им «Записки из Мертвого дома». Сюда же отнесем и «Очерки бурсы» Помяловского, и «Кадетов» Куприна, и произведения Шаламова, Солженицына и других. Всех, кто коснулся темы специфической российской инициации, — именно так принято теперь называть «дедовщину». Речь идет о системе (не советской — многовековой российской, лишь менявшей обличья), для которой насилие (зачастую глумливо беспощадное) — тот рубанок, которым из «чурок» выстругиваются верноподданные. Причем не так уж и важно, выстругался он, сломался или погиб этот конкретный, — важно, что сформирован, видимо, такой менталитет «чурки», с которым общаться системе удобней всего именно таким образом.
Друг без друга они уже и не могут, чурки-то и система, — как Ромео и Джульетта, как Лейли и Меджнун, как Дафнис и Хлоя…

*
Да, если не лезть в душу, то не Достоевский, а именно Помяловский. Потому что наш солдат — ну ведь он же чисто бурсак выходит! Уже без патриархальных тормозов и еще без тормозов культуры, плоть от плоти шпанистой уличной субкультуры (ювенильно маскулинной, если красиво сказать). Помножьте это на ощущение себя рабом (зеку-то легче: он хоть может утешиться тем, что противостоит системе фигой в кармане, ему не надо образцово тянуть носок и есть начальство глазами). Помножьте на особый армейский быт, убогий и архаичный сравнительно с гражданским (но это в позднесоветское время: сейчас возвращается ситуация, когда армия оденет и накормит парня из глубинки лучше, чем «воля»). И возведите полученное в куб, поскольку это стечение обстоятельств (одинаково всё печальных) утрамбовано в сознательно применяемую начальством систему воспитания кадров.
У меня выходит все же демократический бздеж.
Поправимся. Армейский опыт имеет то преимущество, что позволяет среднестатистическому солдату побыть и снизу и сверху, и рабом, и относительным господином. Это некое бучило, в котором происходит формирование характера и распределение по группам фаворитов, серятины и аутсайдеров. Этакая ускоренная и ужесточенная модель того, к чему воленс-ноленс сводится и гражданская жизнь.
Это процесс естественный, энергетический, биологический, а посему нравственные оценки здесь… нет, и они применимы, — но только исходить должны не извне системы (в этом ведь всегда есть нехилое лицемерие), а ИЗНУТРИ. Фаворитами и здесь, кстати, становятся не только (а иногда и не столько) физически самые сильные, но, в первую очередь, душевно устойчивые и энергичные, — типа: «достойные», хотя к «достоинствам», безусловно, в казарме относятся не одни добродетели.
(В этом смысле художнический анализ этого, данный Чекуновым, тоньше и сложнее модели, предложенной откровенно публицистическим текстом Валерия Примоста).
Например, сержанта Бороду и боятся и уважают. Несмотря на нехороший азарт в глазах при экзекуции подчиненных он человек со сложной начинкой, непредсказуемый в своем поведении, как медведь, способный и хряпнуть ни за что, и отстоять справедливость.
Иное дело — сержант Соломон: безбашенно беспощадный, неумно (т. е. НЕРАСЧЕТЛИВО) жестокий. Его ТОЛЬКО боятся, а при случае — «опускают».
Но и на этом кладбище детства (пардон: мемориале былой боевой славы) есть свои абсолютно позитивные «легенды» и «памятники». Это и всеми уважаемый спокойный и тихий спортсмен Саня Скакун, и загадочный экстрасенс фельдшер Кучер, и добродушный, ни во что не вмешивающийся самостийник богатырь Вася Свищ. Сослуживцы провожают их чуть ли не со слезами, их искренне любят. Вот уж кто естественно вписался в армейский «интерфейс», заданный еще в 50-е, когда и служба считалась почетным долгом, и дедовщины вроде как не было. (Впрочем — снова фиксация на социальном! — и солдат тогда жил сытней, чем на гражданке).
Сантименты, однако, в сторону. Естественный отбор в российских ВС скор и жесток. В отсев, в «вечные духи» и чмошники попадают и слабодушный спортсмен Макс Холодков («Холодец»), и доходяга Витя Надеждин («Надя»). На этой опасной грани балансируют истерик Сахнюк («Гитлер») и другие слабые духом и(или) телом.
В этой группе смыслово самый важный — Сергей Патрушев, главный оппонент повествователя. Он, как и рассказчик, — москвич. Но если недоучившийся филолог-повествователь старается смешаться с «серятиной», разделить весь этот кодекс неуставного поведения, то Патрушев, напротив, стремится сохранить себя, остаться вне неписанных правил казарменных игр в инициацию.
«С Сережей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою — не выживу тут. Сережа только усмехнулся и руками развел. На том и разошлись. Но вот чего он никак не ожидал — удара с другой стороны» (с. 201). Со стороны тех, кого он, «черпак» уже, защищал, — со стороны «духов».
Этапы его «карьеры» просты и, кстати (логикой казарменной жизни), рационально обоснованы. «Бойцы («духи», — В. Б.) в нем души не чаяли, особенно первое время. Защиты у слабого черпака они найти не могли, но поддержку, хотя бы моральную, получали» (с. 201). Однако чем глубже въедался в «духов» советский кодекс бусидо (настоянный на насилии), тем больше садились они Патрушеву на голову, ни в грош его, «слабака», не ставили, не подчинялись его распоряжениям.
Это последнее и переполнило чашу терпения «дедов» и сержантов: в итоге они опустили Патрушева до «вечного духа»: «Ты дух, бля! Чмошник ссаный». По приказу дедов духи кричали ему в лицо: «Ты чмо» и били в грудак. По приказу, да. Но — не отказались» (с. 201). И теперь ему доставалось от всех, особенно от опекаемых им когда-то душар.
Формируя личность, армия нивелирует индивидуальность. (Да и ответственность формируется именно подчеркнуто коллективная — данной касты, — а не индивидуальная). Вот почему солдат Кувшинкин («Кувшин») — единственный друг «Нади» (да и сам «Надя») со временем станет так же чморить «духов», как чморят сейчас их самих…
Кстати, на Патрушеве автор все-таки поскользнулся. Вдруг, ни с того ни с сего, из рукава его захезанного бушлата выныривает иконка, — источник душевной силы Сергея Патрушева. Ну, прямо нате вам, блин, гламур правительствующих «подсвечников» вдруг прорезался! И дело не в том, что этого не могло быть в принципе. Матерые лагерники утверждают: самыми стойкими были именно верующие. Но Вадим Чекунов не потрудился глубже копнуть своего героя, «замотивировать» его веру. Почему и иконка, больше похожая на рояль в кустах, сообщает тексту фальшивый оттенок официоза, к которому автор (верю), естественно, не стремился. Однако вкупе с «месседжем» насчет спасения престижа армии это, как говорится, — «выглядит»…
Или я опять не по-солдатски, демократически «бздю»?..:-)

*
Да, школа выживания — не есть все-таки школа жизни. Это очень честно показал Вадим Чекунов на примере рассказчика, — в немалой степени на своем личном примере. Мелькают армейские дни (вернее, тянутся), тоскует, озлобляется душа повествователя, покрывается пленкой «кирзы» — грубой искусственной кожи: «Роль ли это моя? Маска, личина? Или все-таки нутро пропиталось кирзой? Загрубело, опростилось, оподлилось… А может, приросла маска к лицу, превратилась в звериную харю — не отцепить уже» (с. 181).
Это он, бывший филолог, первым бросит Надеждину петушиное погонялово «Надя», — быть может, роковым образом определив его будущее. Это он, вполне продвинутый московский парень, заставит «любера» Кувшинкина зубрить по ночам стихи о Москве, — сам забыв уже, Пушкина они или Лермонтова… Это он, с тоской наблюдающий свое отупение, испытает странное чувство довольства собой, когда отлетевший от его удара «Надя» снесет стенд: «То, что удар был мой, обрадовало и испугало одновременно. Обрадовало — удар видели остальные. Будут иметь в виду. Испугало — словно не человека бил, а грушу с опилками. Не дрогнуло ничего внутри. Мало того, сам вид бойца — худого, жалкого, с дрожащей нижней губой — вызывал непреодолимое желание вмазать ему еще раз, и еще…» (с. 171).
Эта рефлекторная беспощадность к проявлению слабости (шкурно-трусливая в глубине и раздраженно-замороченная),— что ж, ее уже выдрессировали. За стенами части — 90-й, 91-й годы. Империя рушится. Но солдат это касается только в бытовом плане: в казармах плохо топят, в столовой плохо (еще хуже прежнего) кормят…
Август 1991 г. «Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет… Стал бы я стрелять в «свой народ»? Ни я народу, ни он мне — не «свой». Стал бы. Вообще – хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та — делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет» (с. 192 — 193).
Вот вам и итог; вот вам и ответ, можно сказать, на все вопросы…
(Кстати, случай из жизни: в это время я был в Крыму. Знакомая немка политологиня поражалась: «Как же так?! У вас революция, а люди так равнодушны, им наплевать…» — Выучка, гнедигес фройляйн, К тому же и революция, как показал опыт, была фИговая. Или фигОвая?.. Эх, всё-то у нас по кругу, хоть на согласную ставь ударение…)
Но вернемся к «Кирзе» родимой. Выплеск на стрельбище, короче, не тот у солдата: живая мишень нужна… Может, потому и пассивна так наша армия политически, что ей не до дворцовых интриг, — она суть, почву, откуда все растет, формирует: и пашет, и удобряет. Растит-штампует героического раба…
Которому надобны не гарантии с уважением и туалетной бумагою (как французишкам в Сербии), — нужен «выплеск».
Теперь понимаешь, почему этим чудо-богатырем можно было так бестрепетно мостить минные поля, бросать его без средств защиты в Чернобыль, хреначить им, как кувалдой, по новогоднему Грозному. Солдат-автомат, а после срочной — подданный инструмент. Как ведь удобно! Жалко лишь, что его, дурака, временами нужно малька подмазывать…
Опять неприличный пердеж против самой «системы»?
Да нет же, нет! Всем известно: военные — народ и двужильный и верткий, и жутко смекалистый. Как никто сумеют пристроиться-встроиться на любой гражданке: в бизнесе, в чиновничьем аппарате, ажник и в криминале (если родина пошлет: в смысле, — пошлет-таки на фиг…)
Я не ерничаю: констатирую общеизвестный по фильмам факт. Армия — школа выживания и даже школа жизни отчасти.
НАШЕЙ жизни.
Так что идите-ка вы все в армию, господа! Право, не пожалеете.
Что? Ерничаю опять? Да ни за что на свете! Вон и Вадим Чекунов пишет: надо, чтоб как в Америке: солдат награждался за риск и тяготы шансом на социальный взлет, всякими льготами, там, — ну, для поступающих, типа, в вузы…
Идея хлебная притом, что у нас в обществе (сейчас, только сейчас, конечно!) социальные лифты не работают или работают крайне плохо, а это лишь увеличивает ненужный антагонизм. Вот только боюсь, давно осуществляется эта идея явочным порядком: кого надо куда надо отбирают и так (вон сколько военных вузов, — правда, вроде их сократят?.. ну да важнейшие-то — останутся).
А остальным — нажитую броню на душу и дембельские кирзухи бесплатно, для работы на огороде.

Здесь книга: http://poplit.ru/kirza/
Здесь обсуждение: http://armyboots.ucoz.ru/forum/18-12-2