Олег Кашин: Моя форма
26 марта 2007, 13:40 Давно замечено, что люди, не служившие в армии, очень любят носить армейскую или псевдоармейскую форму – все помнят, каким был повседневный костюм Иосифа Сталина, из более свежих примеров стоит вспомнить сценические одежды Майкла Джексона, украшенные всевозможными эполетами и аксельбантами.
Мне в этом смысле повезло немного больше, чем бывшему поп-королю и единственному советскому генералиссимусу. Форменную одежду я носил с 15 до 23 лет (два года в морском лицее, потом пять с половиной лет в морской академии).
I
Вначале это был матросский костюм с тельняшкой, форменной тужуркой (тужурок было две – парадная суконная и повседневная хлопчатобумажная, причем последняя по большому счету для ношения не предназначалась – будучи однажды надетой, она моментально превращалась в сплошные катышки, которые очень смешно загорались, если поднести к спине зажигалку или даже спичку) и воротником-гюйсом, который было положено гладить, складывая воротник пополам, и после этого каждую половину еще раз пополам, чтобы на гюйсе были три продольные складки.
«И все мои ботинки почему-то очень похожи на те курсантские, которые были подбиты гвоздями» На четвертом курсе уже выдали нормальный китель с погонами и офицерским галстуком на резиночке; это был единственный галстук, который я в своей жизни носил. Еще были неснашиваемые и вполне удобные ботинки, подбитые гвоздями, производства какой-то военной фабрики (на каком-то этапе вместо них стали выдавать сохранившиеся непонятно на каких складах высокие гэдээровские десантные ботинки, уже без гвоздей; эти ботинки снашивались гораздо быстрее), две фуражки – черная и белая плюс белый чехол для черной, в просторечии – гондон. И бушлат.
С бушлатом вышла отдельная история: когда мы заходили в порт Саутгемптон, там был какой-то праздник и по причалу, развлекая местную публику и моряков, ходил клоун на ходулях. Мы с ним познакомились, а вечером в городе я встретил его уже без ходуль и сильно пьяного. Одет он был в сильно поношенный русский бушлат – такой же, как у меня. Мой бушлат к тому времени был непригоден для ношения – я порвал его, зацепившись обо что-то на мачте, а красиво зашить не получилось; приходилось каждый раз, выходя на берег, одалживать бушлат у кого-то из тех, кто оставался на борту. И я решил продать свой рваный бушлат клоуну. Сбегал к себе в кубрик, принес бушлат, клоун предлагал за него пятьдесят фунтов, я сторговался до восьмидесяти. Назавтра я дежурил у трапа, а клоун снова работал клоуном, то есть ходил по причалу на ходулях. Стою, дежурю – вижу своего покупателя. Пришел, ругается – вчера, оказывается, не заметил, что бушлат порван. Выглядело все жутковато – я стою на палубе, это метра три над причалом, клоун стоит внизу – но из-за того, что он на ходулях, его лицо – прямо напротив моего. И матерится по-английски: «Отдавай деньги, мазафака, у нас в Англии так дела не делаются». Деньги, однако, к тому времени уже были пропиты в компании каких-то саутгемптонских женщин, и ничего предложить клоуну я, к сожалению, не мог. Ладно, говорю, отдавай бушлат, а за деньгами приходи завтра в это же время.
Через сутки наш парусник, конечно, болтался уже где-то в Северном море; в Саутгемптон мы так и не вернулись. Мне до сих пор неловко – не люблю обманывать людей. Если меня читает кто-нибудь из Саутгемптона, передайте, пожалуйста, тому клоуну, чтоб он на меня не обижался.
II
К окончанию академии каждый должен был набрать по полтора года плавательного ценза – два рейса на паруснике, сборы на военном корабле (мой сторожевик «Дружный», кстати, сейчас стоит на Химкинском водохранилище; из него уже который год собираются делать морской музей, но все никак не сделают, и каждый раз, проезжая по Ленинградке в Шереметьево, я вижу свой корабль) и еще полгода на обыкновенном судне. Последняя практика была после четвертого курса, а я к тому времени уже два года как работал в газете и в море ходить не собирался. Поэтому вместо полноценной практики устроился на буксир на местном судостроительном заводе, с пресс-секретарем которого у меня тогда был такой странный, но продолжительный роман. Буксир все эти полгода простоял без дела, я на нем нужен не был и поэтому мог спокойно писать свои заметки, не отвлекаясь на морские дела. Однако чем ближе было начало очередного семестра, тем сильнее я нервничал – не из-за плавательного ценза, который одинаково начислялся и за буксир, и за что-то более основательное, а из-за того, что я очень хорошо представлял себе, как придем мы все в аудиторию, послушаем лекцию, а потом пойдем пить пиво и все будут рассказывать о греках-капитанах и матросах-филиппинцах, о неграх-драгдилерах и о портовых проститутках, делающих вид, что не понимают по-русски, а мне будет не о чем рассказать – ну, писал заметки, ерунда какая. Тревога, однако, оказалась напрасной – оказалось, что капитаны, матросы, драгдилеры и проститутки у всех были одинаковые, поэтому, когда мы пили пиво, рассказывал в основном я – и о том, как вместе с таким же разгильдяем-сокурсником, оставшимся на берегу (он матросил на научном лайнере, который тоже никуда не уходил), мы пробрались в сауну, где после калининградского концерта отдыхала Земфира, о том, как хозяин модного местного клуба пообещал мне набить морду за то, что я об этом клубе что-то не то написал, и о том, как мне удалось выяснить, что на прямой линии вопросы президенту задают не простые прохожие, а друзья корреспондента Первого канала, который вел прямое включение из Калининграда. Мои сухопутные байки оказались конкурентоспособнее морских, но, очевидно, именно тогда я по-настоящему перестал быть моряком. А носить форму перестал только через полгода, после диплома.
III
Получив диплом, я переоделся в индонезийские джинсы, на которых почему-то было написано Trussardi, и уехал в этих джинсах в Москву – жить. В Москве начал зарабатывать какие-то деньги, в самопальных Trussardi ходить уже было неприлично, стал покупать одежду и обувь, уже как-то задумываясь о том, как я в этой одежде и обуви буду выглядеть. Каждую весну покупаю себе ветровку. Прошлой весной (это была моя третья весна после диплома), соответственно, купил третью ветровку. И только надев ее, понял – она, как и две предыдущие, такая же темно-синяя, как та форма, которую я носил восемь лет. И все мои ботинки почему-то очень похожи на те курсантские, которые были подбиты гвоздями. Именно их я покупал не нарочно – просто, видимо, где-то в подсознании сидел курсант, который настолько привык к форменной одежде, что не захотел от нее отказываться.
И когда я понял, что курсант во мне все еще сидит, я уже нарочно стал регулярно его баловать – то с наступлением холодов куплю себе шапку с металлическим якорьком на лбу, то вместо очередной ветровки куплю куртку, похожую на бушлат, – темно-синюю с двумя рядами металлических пуговиц. Жена подарила мне тонкий свитер в сине-белую горизонтальную полоску, очень похожий на тельняшку, я ношу его с этим псевдобушлатом и черными, как курсантские ботинки, кроссовками и безумно доволен тем, что хотя бы эти мелочи не дают окончательно разорвать отношения с тем моим прошлым, в котором не было ни газет, ни журналов, ни политики, ни политиков; зато были паруса, мачты, лекции по навигации, немного водки на ночных вахтах и родители, встречающие у трапа в калининградском порту.
Ну и обманутый клоун в Саутгемптоне, конечно.
http://www.vz.ru/columns/2007/3/26/74159.html
